Ольга Шпарага. Беларусь как пульсирующий архипелаг: Акудовичу – 70!

Тема онтологии отсутствия является одной из важнейших в философии Валентина Акудовича. Благодаря ей Акудович известен не только соратницам и соратникам по его, философскому цеху, но и широкому кругу читателей и читательниц. «Мяне няма» – одно из емких выражений этой онтологии. Мой главный тезис – и связанная с ним хвала Акудовичу – состоит в том, что его онтология не только открыла новые горизонты для понимание нашей, беларусской идентичности, или нашего (пост)национального сообщества, но и позволила беларусской философии переместиться в новую эпоху – после постмодерна и, следовательно, новых постгуманистических, неатропоцентричных и горизонтальных онтологий.

Топография отсутствия: Минск, Витебск, Париж

В первой философской книге Валентина Акудовича «Мяне няма. Роздумы на руінах чалавека» 1998 года особая роль принадлежит городам. Первая глава начинается с размышлений о Минске, а ближе к концу мы встречаемся с Витебском (или в Витебске) Марка Шагала. В Минске, как и в Витебске, мы сталкиваемся с ностальгией по присутствию – смыслов, нарративов и Других. И, как следствие, с собственным одиночеством и / или обреченностью на самих себя.

Казалось бы, Шагала это заставило бежать из Витебска, однако, глядя на его картины, мы понимаем, что этот побег произошел только наполовину, поскольку Витебск остался навязчивой темой его полотен; художник сравнивал его с почвой, из которой оказался вырван, и своеобразным эталоном для Парижа, определенного Шагалом как второй Витебск. Если душою Шагал мог быть в Париже или в небесах, в которых парят персонажи его картин, то его тело, по мысли Акудовича, будучи порожденным беларусским пространством, так и осталось феноменом именно этого пространства, или его тутэйшести, трансцендирующей все конкретные ипостаси художника – еврейскую, российскую, европейскую и космополитическую.
Именно тутэйшесть, можно сделать вывод, отличает и Минск как столицу Беларуси – от таких исторических претендентов на нее, как Полоцк, Вильнюс, Гродно и Смоленск. Во всех этих городах, в отличие от Минск, культурная принадлежность была слишком отчетливой и сильной. Минск же «не привлекает своими мифами, не вступает в полемику с традициями, не соблазняет прелестями, не имеет принудительной силы идеологем, не окружает предрассудками, не утруждает философемами, не навязывает цели». Он освобождает от тотальности своей власти, и именно благодаря этому способен гармонизировать столь культурно разнообразное беларусское пространство.
И в этом смысле его нет, и именно благодаря этому он создает условия для того, чтобы встретиться в этом городе с самими собой. «В Минске, – пишет Акудович, – невозможно не любить самого себя, потому что нет тут ничего, кроме твоего одиночества».
Но Минск – это еще и вызов, который состоит в том, чтобы это одиночество выдержать, дав тем самым толчок для рождения не только индивидуального, но и коллективного смысла. Потому что именно так, на самом деле, происходило и с другими, хорошо известными нам городами, типа Парижа. Ведь, известность этого города выросла не из его, особенной сущности, а признания Парижа в качестве пространства смысла другими, приезжающими в этот город, а также из событий их встречи тут друг с другом. Разоблачили это, как показывает Акудович в своем прекрасном тексте «Разбурыць Парыж» (2000), сами французские философы постмодернисты, наделившие онтологическим статусом отсутствие предзаданных сущностей.

От тутейшести к дискурсивной витальности Беларуси

Беларусь, пишет Акудович, – это постмодернистский проект Бога. Потому что, именно постмодернисткая философия – Деррида, Лиотара, Фуко и других – освободила нас от требования превращать историю и настоящее в стройную иерархию событий и смыслов, венчаемую Идеей. В беларусском случае речь в первую очередь о национальной идее, которая, согласно Акудовичу, едва ли может объединить «в какое-то векторно последовательное и устойчивое единство Всеслава Чародея и Тишку Гартного, Кирилла Туровского и Стефана Батория, Симона Будного и Петра Машерова, Полоцкое княжество, Речь Посполитую и БССР, крэвов, литвинов, русинов, ятвягов, великолитовцев, тутэйших, кресовяков, беларусов, мы-русских…».
Однако это не отменяет того, что все эти феномены и герои – среди которых стоит упомянуть и выдающихся женщин: Ефросинью Полоцкую, Эмилию Плятер, Алоизу Пашкевич (Цетку), Елену Аладову, Светлану Алексиевич и других, – образуют беларусское сообщество, которое Акудович называет дискурсивным. Это значит, что все эти события, люди и эпохи образуют нелинейную композицию с огромным смысловым потенциалом. Очень важно при этом, что все участницы этой композиции принципиально равны в своем притязании на память и осмысление, так что «великое» больше не довлеет над «малым» (как Париж не затмевает Шагалу Витебска). Это, одновременно, не означает, что постмодернизм вообще отказывается от системы координат. Это означает, что он заменяет иерархичное отношение «великого» и «малого» горизонтальным отношением «актуального» и «неактуального». Бытие (сообщества, смыслов, людей) принимает тогда вид «перманентной пульсации актуальных феноменов», в качестве которых могут выступать самые «незначительные» – с точки зрения прежней иерархической (логоцентрической) системы координат – величины.
В качестве синонимов таких актуальных феноменов Акудович называет белые листы бумаги, на которые каждая и каждый может наносить свои очертания бытия. Их всех объединяет отсутствие перспективы, потому что именно таким, экзистенциально бесперспективным является само человеческое бытие, будучи врученным людям для их собственного открытого, индивидуального и коллективного, творчества.
Эти размышления Акудовича, на мой взгляд, выходят за пределы философии постмодернизма, и позволяют встретиться с авторами новой, постгуманистической материологии начала 21-го века. Так, по мысли одной из ее представительниц, Джейн Беннетт, ключевым для описания современной реальности, объединяющей как человеческие, так и нечеловеческие сущие (растения, животные, камни и другие), является понятие вибрирующей материи. Ее философка определяет как витальность, которая действует вовне и внутри нашего Я, «как сила, требующая считаться с собой, даже несмотря на то, что у нее нет целеполагания в строгом смысле». Потому что целеполагания – это и «есть мы». Причем мы, как я отметила выше, в очень широком смысле слова, включающем и не-людей – мертвых крыс, пластиковые крышки, различные гаджеты, огонь, электричество, ягоды, металл (а сегодня сюда невозможно не добавить вирусы, пандемии и практики дистанцирования), «поскольку в них тоже есть сила, способная учинить переполох и сдвинуть гештальты нашего восприятия», а также катализировать образование общества. Наконец, для Беннетт, как и для Акудовича, принципиальна неиерархичность или горизонтальность этого пост-гуманистического (со)общества, поскольку только благодаря ей возможно быть внимательными и слышать голоса самых разных людей и не-людей, чтобы лучше реагировать на их / наши вторжения, возражения, свидетельства и пропозиции.

От вибрирующего дискурса к пульсирующему архипелагу

Отсылка к постгуманистической онтологии Беннетт позволяет еще раз осмыслить значение онтологии отсутствия Акудовича. Эту онтологию, как я писала выше, Акудович настойчиво фиксирует в фигуре своего собственного отсутствия. «Я-человека нет без людей». «Я-человек не может существовать сам в себе». «Я-человек не может быть самим собой». «Я-человека-нет». И далее и еще раз: «Меня нет без сущего. Меня нет без предыдущего человека. Меня нет без людей… Я только то, что существует в значении меня».
Если связать эти высказывания с критикой Акудовичем иерархического понимания реальности и с определением в качестве ее альтернативы горизонтального пульсирования актуальных феноменов, действующих лиц и коллективов, то самопровозглашаемую фигуру отсутствия философа можно трактовать как приглашение к присутствию всех нас, как неиерархического, горизонтального, открытого и пульсирующего сообщества. В уже не раз цитируемой мною книге «Мяне няма» Акудович предлагает еще одну метафору для его обозначения – Архипелаг Беларусь.
«Внутри государственных границ там-сям по отдельности или группками раскиданы острова и островки беларушчыны… где заметно присутствие беларусского языка, беларусской культуры, в конце концов, просто любви к Беларуси». Между этими островками – другие культурные образцы и опыты, однако, как мы знаем из текста «Разбурыць Парыж», это не должно нас смущать – пробелы, расколы, разнообразие и полифоничность участвуют в конструирование наших идентичностей не в меньшей степени, чем связность, последовательность и однородность.
И именно эти разнонаправленные силы, а вернее, их признание и принятие позволяет поверить в себя, не бояться расколотости собственного субъекта и быть готовой к расколотости – чередованию силы и слабости – других. И хотя Акудович говорит время от время, что это так, к сожалению, тоскуя по единой и этноцентричной Беларуси, его настойчивое ускользание от присутствия говорит об обратном – он именно за сообщество людей, отличающихся своими идентичностями, но равных в своем неравнодушии и любви к Беларуси.